Окончание, начало в №30 от 30.07.15
Черкассы – областной город, географический центр Украины. Здесь есть, что посмотреть и есть, о чём рассказать. Четыре его главные улицы, каждая — километров по пятнадцать, вытянулись параллельно друг другу вдоль Днепра…
Но я-то хотел институт повидать. Поэтому слез с велосипеда и, ведя его «в поводу», пошел знакомыми переулками к институту. На Украине не редкость фруктовые деревья вдоль тротуаров. Хочешь — бери и ешь; не хочешь — как хочешь. А из-за заборов свисают смачные гроздья вишен, черешни, винограда и слив, да мерцают в глубине садов литые бока яблок разных сортов и груш.
Русские, когда строятся, впереди ставят дом, перед ним разве что палисадник, сад и огород — позади. А украинец свой дом ставит в глубине сада-огорода. Отсюда улицы в украинских сёлах и городах — сплошные сады, ешь — не хочу. А если прихватишь ты какую-то приглянувшуюся тебе свисающую из-за забора гроздь и застукает тебя за этим делом хозяин, так досыплет тебе в капелюх разной фруктовой разности:
— Та на тобi, голубэ мiй на здоровъячко.
«Та нэма ж на свiтi зэмли кращоi, як наша» (нет на свете земли лучше, чем наша).
Что правда, то правда, копаешь себе яму, считай, до метра, а навстречу всё тот же чистый, жирный чернозем.
«Хоч на хлiб його мазаты, та нэ голодный!»
«Куды нэ ткны палкою – дэрэво вырастэ» (куда палку воткнёшь, дерево вырастет). Так иду я переулками к своему пединституту, а надо мной тройной зелёный навес: фруктовые деревья, выше – тополя, а над ними красавцы-каштаны с жёлтыми свечками своих соцветий. Колышутся тени под ногами, и весь тротуар в чернильных пятнах шелковицы.
Так иду я, и вдруг лоб в лоб сталкиваюсь со своим однокурсником:
— Ну, ты где? – спрашиваю, когда процедура взаимных объятий и град обоюдных хлопаний по спине и плечам приостанавливается.
— А у нас, у пэдiнстытутi.
Оказывается, он закончил аспирантуру, тут же, при пединституте, защитился и теперь работает на кафедре.
Я делаю специальную паузу, даю возможность своему собеседнику задать вопрос. Но он не спрашивает.
— И як вiн тэпэр звэться?
— Хто?
— Ну, пединститут.
— А! Та имэнi Стэпана Бандэры!
Я расхохотался.
— Кругом одни Бандэры. Что, никого больше и нет?
Мой сокурсник остро смотрит на меня, и мы понимаем, что находимся по разные стороны баррикад.
— Что, Ленин побывал на каждой улице своего имени, какие только в мире есть?
Дальше говорить было не о чём, и мы холодно попрощались. Всё-таки, он всучил мне листок со своим адресом и уговаривал погостевать у него так, что я не смог отказаться.
Первым нашим ректором был Герой Советского Союза, украинец, Степан Ильич Проценко. Героя он получил за форсирование Днепра.
Шёл ноябрь сорок третьего. По Днепру шла осенняя шуга. Форсировать осенний Днепр под непрерывным, многослойным огнём противника, плавсредства в щепки, народу гробится масса, снарядов не хватает, орудий не хватает…
Чтобы так не случилось, командира партизанского отряда Степана Проценко вызвали к комфронта Рокоссовскому:
— Твоя задача, — сказал маршал, — переправляешься на тот берег, и все их батареи, вот здесь и здесь,- маршал черкнул карандашом по карте,- к чёртовой матери! Понял?
— Так точно! Понял.
А что ещё скажешь маршалу?
Вернувшись обратно, к себе, он отобрал самых крепких и хорошо умеющих плавать хлопцев, приказал им всё убрать, при себе оставить только холодное оружие.
— Хоть один пистолет найду, пристрелю,- сказал он и пошёл со своим отрядом ниже по течению, где они переправились и взяли в ножи всю батарею. Задание было выполнено, но Степан Проценко велел своим хлопцам окапываться и взять в руки трофейные немецкие автоматы. А сам, переодевшись в немецкую форму, взял под руку пленного немецкого майора, приставил ему в бок взятый из его кобуры пистолет и сказал:
— Сейчас мы пойдём на соседнюю батарею. Ты отдашь своим солдатам приказ: уходить. Одно неверное слово — и ты труп.
Немец кивнул:
— Ещё раз. Идём на батарею. Ты приказываешь своим уходить к чёртовой матери. Куда – сам придумай.
Майор снова кивнул.
Когда они подошли к батарее, майор что-то грозно пролаял.
— Вас? – командир батареи вопросительно глянул на майора.
Майор лающим голосом повторил приказ. Приказ не укладывался у командира батареи в голове. Но приказ есть приказ, а немцы привыкли приказы выполнять. А кроме того, приказ уходить в тыл — вовсе даже неплохой приказ.
— Яволь!
Командир батареи вытягивается, отдает честь, выстраивает батарею, звучит команда, и батарея строевым шагом отбывает к чёртовой матери в тыл.
То же повторилось и на соседней батарее слева. И только после этого Степан Проценко выстрелил в воздух обусловленную комбинацию ракет, и переправа началась. На плотах, лодках, иных подручных средствах, а то и просто вплавь.
Плоты сносило, лодки кружило, и иные из них просто опрокидывались, многие захлёбывались и шли ко дну. Но по переправе никто не стрелял.
Обо всём об этом наш ректор обязательно рассказывал каждое первое сентября на встрече с новыми первокурсниками. А когда его спрашивали, много ли погибло его хлопцев, то Герой Советского Союза, полковник запаса, доктор исторических наук Проценко Степан Ильич ничего не мог сказать: он плакал. А всего за освобождение Черкасс погибла двадцать одна тысяча солдат и офицеров.
Самыми любимыми профессорами у нас на физмате были белорус Семенович Александр Фёдорович и русский, тоже доктор и профессор Клюев Павел Петрович. А их наставником, в свою очередь, был всемирно известный советский математик, лауреат двух Ленинских и Философской премии Александр Николаевич Колмогоров. Тут требуются пояснения. Дело в том, что Нобелевскую премию математикам не дают. Так распорядился сам Нобель. Вместо неё дают философскую, не менее знаменитую премию.
«А ты говоришь «Бандэра», — продолжал я мысленно спор со своим сокурсником.
Я лежал на раскладушке у него в саду. После всего выпитого и съеденного голова раскалывалась, а в животе неприятно урчало.
Прохлада овевала сад, тихий ветерок шевелил листочки, а с тёмного неба сыпался звездопад.
«А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг»…
…Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи»…Николай Васильевич Гоголь, Полтавщина, «Вечера на хуторе близ Диканьки»…
А по другую сторону Днепра — Черкасская область, село Морынци, где родился другой гений украинской литературы — Тарас Григорьевич Шевченко. И был он крепостным у своего помещика Энгельгарта, судя по фамилии, полу-немец, полу-поляк. Да, об этом пишут в украинских учебниках литературы. А о том, что выкупили его из рабства, отвалив этому самому Энгельгарту кругленькую сумму два русских дворянина, нет, об этом нынче не пишут. Да и сам Тарас Григорьевич, видимо, забыл. Иначе откуда столько русофобии?
Вот, например, стихи, которые в советской литературе именовали «картиной генерального мордобития»:
Дывлюсь, царь пидходыть до наистаршого
Та в пыку йому як нэборака
Та младшого – в пузо,
А той – щэ меншого туза…
Национальный поэт потому и национальный, что своим творчеством выражает «тайное тайных» своего этноса.
И что же?
… Кохайтэся, дивчинонькы та не з москалямы
Бо москали лыхи люды
Роблять лыхо з вами…
А вот уж совсем откровенно:
Не ждить обищанноi воли
Цар Мыкола ii приспав.
А щоб збудыть хыренну волю,
Трэба громадою обух сталыть
Та добрэ выгострыть сокыру,
Та й заходыться вжэ будыть!
Как прикажете это понимать?
В советском литературоведении это понимали так, что великий русский поэт Некрасов и великий украинский поэт Шевченко одновременно призывали свои народы к борьбе с самодержавием. Ну, да. Некрасов так и говорил:
«… к топору зовите Русь».
Только Некрасов призывал – правильно или неправильно, это другой вопрос – к крестьянской революции, а Тарас Григорьевич – к кровавой бойне между братскими народами.
Как говорится, почувствуйте разницу.
И что же власти? Посадили строптивого поэта в острог? Выслали в Сибирь? Чернышевского, например, выслали. Да нет же, забрали в армию. Может быть, в штрафбат? М…м…, о таких тогда и не слыхивали.
«…Караюсь, мучусь, алэ нэ каюсь!»
С мстительной гордостью цитируют эти слова нынче на Украине.
Да сотни тысяч русских дворян почитали за честь служить в русской армии, миллионы и миллионы русских крестьян служили в ней. Сражаясь при Бородино, на Шипке, в Великой Отечественной войне…
Я бесшумно встал, подошёл к крыльцу и оставил на видном месте записку:
Прости, друг. Спасибо за всё. Даст бог, ещё свидимся».
Также бесшумно вывел за ограду велосипед, сел и поехал по ночным Черкасским улицам.
Вскоре из темноты выдвинулась дамба с железной дорогой и мост через проезжую часть, а за ним уже просматривался и вокзал.
Черкассы далеко уже вышли за дамбу, но она всё же отделяла старый город от нового. По обратную сторону от дамбы к ней примыкал военный городок и четыре офицерских дома. И военный городок и дома охранялись. Действовал пропускной режим.
Я подошёл поближе, но ко мне уже спешил украинский офицер в капитанских погонах:
— Сюды нэ можна,- вежливо, но твёрдо сказал он.
Ну, что ты будешь делать!
— Капитан,- сказал я, — ось у цьому будынку,- я указал на трёхэтажку, на втором этаже я щэ пацаном жыв. Капитан, будь людыною (будь человеком) дай посмотреть.
Капитан замешкался:
— Та, дывысь!- наконец, после некоторого молчания, сказал он. – Дывысь, та нэ мацай. Смотреть – нэ щупати, — и деликатно отошёл в сторону.
Жили мы тогда в одной комнате, где едва помещались стол, придвинутый к окну, этажерка с книгами, кровати родителей, моя и сестрёнки. А самым интересным был кокетливый туалетный столик, который мать соорудила из трёх продавленных, один на один, стопочкой, старых чемоданов, задрапированных скатертью.
Вообще-то, это была трёхкомнатная квартира, но в двух смежных комнатах разместился подполковник с женой и двумя дочерьми. Кухня – общая, туалет и вода во дворе.
Капитан терпеливо курил, а я всё смотрел и смотрел на тёмное окно. Потом отвернулся.
— Спасибо, капитан.
— Та нэма за що, – капитан заплевал и растёр каблуком окурок.
— Интересно, кто здесь теперь живёт?
— Та я ж и жыву,- откликнулся капитан.- Жинка, сын, та дочка.
Я закашлялся, из глаз полились слёзы, я захохотал, такой нервный смех.
— Что — ж мы с вами всё время лаемся, а, капитан?
Капитан вытащил портсигар, вынул сигарету, постучал ею по крышке и, не закуривая, смял в руке.
— Слухай. Спытай чого-небудь полегше (слушай, спроси чего-нибудь полегче), — хрипло сказал он.
— У меня тогда отец тоже был капитаном.
Капитан промолчал.
— Наша дивизия на лето уходила в леса, в военные лагеря.
Капитан неопределенно гмыкнул
— От капитана капитану привет,- сказал он, поглядел на меня и, поняв, что сморозил глупость, смутился.
-Ну, давай прощевай, а то опоздаешь в свой Павлодар,- сказал он.
-Не опоздаю,- ответил я.
— У нас на Украине, тоже есть свой Павлодар.
— Не Павлодар, а Павлоград,- улыбнулся я.
-Та хай йому грэць. Нэхай будэ грэчка.
Мы рассмеялись.
— Ну, давай прощаться. Пора. А то опоздаешь. Я б тебя подбросил, но служба, сам понимаешь.
— Прощай, ещё свидимся.
— Приезжай к нам, в Павлодар.
Я вскочил в седло и покатил, не оглядываясь.
Минут через пятнадцать был уже на вокзале, благополучно сел в поезд, забрался на свою любимую вторую полку.
Поезд помчался в ночь, а я вертелся и никак не мог заснуть. На душе скребли кошки.
В самом деле, что мы действительно поделить-то не можем?
И, как капитан, сам себе отвечал: «Спроси что-нибудь полегче».
А потом прикрикнул на себя: «Успокойся! Есть кому решать эти вопросы! Есть люди и поумнее тебя, и поважнее тебя»
Только когда по вагону прошли пограничники и поезд помчался по Курской области, то есть, по России, я успокоился, грохнулся на свою любимую вторую полку и заснул мертвецким сном. Временами я просыпался, отдергивал занавеску, в окне кружили свой хоровод бесконечные поля, и я снова спал.
В Астане я бросил свой порядком помятый велосипед, купил билет на «Сапсан» и вскоре был уже в Павлодаре. У себя дома.
Давид ГАНЕЛИН, НЖ№31, 06.08.15
