Крик души журналистки из сибирского города
Мы часто бываем в соседних с Павлодарской областью регионах России и общаемся с коллегами, задавая вопрос: а как им сейчас, спустя два с половиной года с начала войны, живется и работается? И, признаемся честно, получаем разные ответы: кто-то полностью поддерживает происходящее (ну, или так нам говорит), кто-то откровенно против и был вынужден попрощаться с профессией, переключившись на рекламу и копирайт. А кто-то и вовсе уехал, скитаясь по зарубежью. Но те, кто остался верен журналистскому призванию, буквально выживают, боясь собственной тени. Как это получается, нам написала журналистка одного из сибирских городов, которую мы, по понятным причинам, не называем.
«По утрам я читаю новости, потому что это моя работа – журналисту нужно быть в информационном потоке. В соцсетях это делать удобнее – по комментариям сразу видно, что чувствуют по этому поводу люди. Ничего хорошего.
Ничего хорошего в новостях нет, как бы ни старались СМИ. Разве что опять обещают, что очередные «поющие трусы» без голоса дадут бесплатный концерт для горожан. Никогда еще у нас не было столько праздников, сколько в последние два года. Натужно-радостные объявления вперемешку с картинками горящих свечей, извещающими о гибели очередного солдата, смотрятся дико. Но я стараюсь не задерживать на них взгляд – боюсь сойти с ума.
Новости про СВО проскакиваю тоже, иначе вернусь в то сумеречное состояние, в коем провела почти год после 24 февраля 2024.
Это была смесь страха за детей, ужаса от причастности к катастрофе и боли от того, что жизнь моя прошла зря – я ничего не смогла изменить в моей любимой и несчастной стране. Помню, как выла наша деревня на похоронах Сашки, моего соседа по парте и отличного парня, попавшего в Афган. Он был первым, но не последним, хотя выли мы именно об этом: пусть наши мальчики больше не будут жертвами войн, нужных только большим политикам.
Кто же знал, что история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде трагедии в квадрате? Ровесники моих детей стали жертвами и убийцами одновременно. Мне жалко их до боли, современных одураченных мальчиков, гибнущих за чужие деньги, которые им и не снились. Даже тех, кто пошел добровольцем. Потому что никто не идет на смерть от хорошей жизни.
С год назад я была в одной деревушке, где от большого совхоза осталось 50 дворов. Бабы рассказывали, как рвется оттуда молодежь: девчонки любыми путями выходят замуж за городских, мальчишки идут в армию по контракту. Других путей нет: в деревне ни работы, ни дорог, а учиться или работать в городе без своего жилья очень трудно, если не могут помочь родители. Те сами деньги видят редко – скудные детские пособия да пенсии, но и их не скопишь: проводить воду в деревню ради жалкой сотни человек власть не хочет, а за привозную надо платить. Похоронок у них тогда еще не было, и потому бабы свято верили, что их сыновья нашли лучшую долю, став уважаемыми людьми, которые, наконец, понадобились родине. Кто был ничем, тот стал хоть кем-то…
«Мирные» новости изо дня в день тоже не веселы, но привычны: в десятке домов до сих пор не подключили отопление, новую дорогу к сроку сделать не успевают, сожитель по пьянке зарезал возлюбленную, ставку по ипотеке продолжают поднимать, правительство инициировало закон о запрете «склонения» к абортам, учитель ударил ученика по голове, квадроберы покусали бабушку…
С ЖКХ такая история не первый год – тарифы все повышаются, а аварии все чаще. Мэрия сверх платы потребителей выделяет из скудного городского бюджета субсидии частным компаниям, занимающимся отоплением, водой и газом, но оборудование и сети только ветшают – сейчас примерно на 75-80 %, как они сами же и признают. Удивительно, впрочем, не то, что эти компании зарегистрированы где-то в оффшорах, а то, что мэров назначают из тех же фирм. Акция у них, что ли – каждый новый работает хуже предыдущего, но на повышение уходит быстрее. Прямые выборы глав городских, сельских поселений и районов отменили – кандидатов, которых предлагает специальная комиссия, сформированная наполовину из представителей губернатора, теперь утверждают местные депутаты, большинство которых составляют члены «Единой России», партии власти. Впрочем, губернатора мы по-прежнему как будто бы выбираем, но ни разу никто из кандидатов даже близко не оказался с теми, кого заранее одобрил президент страны.
Застреваю я только на комментариях к школьному конфликту: «Довели», «Нынешнее поколение уже ничем не спасти», «Дети сейчас жестокие», «Нас били и ничего, людьми выросли».
Я не совсем понимаю, почему за последние два года в России стали так ненавидеть детей – мне казалось, в новом веке их только-только начали было любить, наконец, воспринимая как личностей, а не подсобную силу. Люди в растерянности и безнадеге, не смея выражать недовольство властью, срываются на самых слабых и беззащитных? Или это продолжение мысли президента о том, что молодежь живет зря, если не отдает жизнь за Родину в ходе СВО? Не всем ведь дано думать, большинству – только верить: Родина и Путин – близнецы-братья, говорим Родина, подразумеваем – Путин. Не мудрено: он у власти 24 года, и большинство забыло, что бывает как-то по-другому…
Впрочем, журналист я только два дня из четырех. Остальные два у меня другая работа: я уборщица. Мое издание существует на донаты, позволяя себе новости без оценок, точнее, без восхваления партии власти, поэтому не получает дотаций из бюджета, как все остальные, и корреспонденты зарабатывают ровно столько, сколько работники метлы и швабры – 28-30 тысяч рублей. Когда-то я любила свою профессию, воспринимая ее как средство не столько заработка, сколько достижения справедливости.
Но «журналистика – четвертая власть, выразитель общественного мнения, действенная сила, влияющая на политику», как пишут в учебниках, – все это давно не про российских журналистов. Никто уже не пишет то, что думает – только то, что надо. Мой первый редактор говорил, что главное умение журналиста – думать. Не дай бог показать это умение нынешним редакторам при попытке устроиться на работу: они – хозяева СМИ, над которыми – хозяева региона, страны, и, как любым хозяевам, им нужна обслуга, а не мыслители.
За роскошь выражать собственное мнение многие издания уже заплатили своим существованием: теперь время «одобрям-с». Но произошло это не год-два назад, не в один момент, а мы не слишком сопротивлялись. И сейчас – запрещено многое, но не все, и мы с коллегами могли хотя бы освоить эзопов язык, как в советские времена. Но не пытаемся: законы теперь непредсказуемы, имеют обратную силу, а хочется хоть каких-то денег.
Экономическая самоцензура вдобавок к политической – сильная вещь. Легко быть альтруистом-одиночкой, но невозможно, когда только от тебя зависит, будет ли надежда на будущее у твоих детей.
Честно сказать, журналистом я уже называю себя лишь по привычке: справедливости больше не ищу, утешая себя тем, что хотя бы откровенно не вру. Просто надо жить. У меня ипотека, сжирающая 20 тысяч ежемесячно, и плата за коммуналку больше 10 тысяч рублей – всего лишь за скромную двушку. Парни пока учатся, к счастью, у студентов отсрочка от армии. Я хотела увезти их из страны после начала СВО, но в юности так трудно поверить, что родной мир, в котором ты родился, стал вдруг враждебным и опасным. Им надо повзрослеть. Главное, чтоб успели.
Учатся они не бесплатно – бюджетных мест у будущих айтишников, которым обещают бронь, мало. Оставшейся десятки не хватит на пропитание даже одного человека, не говоря уже про лечение хотя бы для меня, не слишком молодой женщины. В государственную поликлинику, конечно, попасть можно, хотя и не раньше, чем через 10 дней: такой срок прописан в документах Фонда обязательного медицинского страхования. Создание дополнительной структуры, распределяющей деньги учреждениям здравоохранения, при тотальном сокращении больниц и медиков можно объяснить только тем, что власти нужны свои люди – чиновников в России сейчас примерно в два раза больше, чем в СССР на самом «бюрократическом» пике. Причем сначала нужно непременно показаться терапевту, а он, не глядя, даст талончик к специалисту – Фонд ОМС платит поликлиникам за количество посещений.
А дальше – как получится: можешь попасть на прием к нужному врачу еще через 10 дней, а можешь через полгода: врачей в результате бесконечной двадцатилетней оптимизации в области не хватает, как и учителей. Так что мои сыновья тоже пашут, как проклятые, воспринимая лето не как каникулы, а как время, когда учеба не мешает работе.
Парадокс – я не хочу быть обслугой, надеясь сохранить хотя бы остатки человеческого достоинства, поэтому работаю уборщицей. Меня ценят – я непьющая и не крою посетителей матом, в отличие от других претендентов на мое место. Давить начальство опасается: в случае нелепых приказов я могу покрыть матом его самого – для уборщицы всегда найдется свободная вакансия. Посетители тоже уважают – то ли мамы приучили их не ходить по мытому, то ли боятся, что шарахну шваброй: признавать власть того, кто агрессивнее – старая русская традиция. Так что чувствую я себя тут если не царьком, то губернатором.
Между нами, в самом деле немало общего, думаю я, отжимая тряпку.
Ведь, как и он, я тут временно – ищу должность поденежнее, поэтому особенно не надрываюсь, делая только то, что заметно начальству. Удобство посетителей – не моя забота. Крысы на заднем дворе – не моя проблема. Разница между нами только в одном – губернатор торопится взять от области все, что можно, и сесть в кресло просторнее, пока власть позволяет. А я мечтаю дожить до оттепели. Дожить и не сесть».
